Они сражались за Латвию

Сколько их было, точно неизвестно: по приблизительным данным, численность действующих бойцов приближалась к 20000, а сторонников - к 80000. Среди них также люди, которых видим на этом снимке. Старую фотографию мне однажды показала бывшая учительница Эзерниекской средней школы, ныне пенсионерка Станислава Белковская. Она пришла, чтобы рассказать о Владиславе Понтаке и выразила надежду, что память об этом человеке, принявшем мучительную смерть в коридоре Букмуйжского доктората, однажды будет увековечена и сохранена из поколения в поколение.

В первом ряду слева: Доминик Тырш, Стефания Понтака (двоюродная сестра Владислава), Хелена Понтака, жена Язепа, Александр Коношонок; во втором ряду слева: Витольд Дудко (при немцах так называемый "цегруппник" на свадьбе Доминика разрядил в него автоматную очередь прямо за свадебным столом, возможно из мести), Антон Янчевский (погиб в болотах под Волховом), Владислав Понтак, Леонтина Дудко и Язеп Понтак, брат Владислава. Третьего брата – Бронислава-- на фото нет.

Ютились национальные партизаны преимущественно в лесных бункерах вблизи хуторов либо на самих хуторах, хозяева которых снабжали их продуктами и поставляли сведения. Станислава в то время была семиклассницей Кайришской основной школы и хорошо помнит события той поры, тем более что ее отец помогал национальным партизанам.

"Бункер Понтаков находился где-то в лесу, - рассказывает Станислава. - В субботу, 13 января 1945 года, в отцовском доме в Большом Тыршове протопили баньку, и трое братьев, покинув бункер, пошли мыться. Видимо, кто-то их сдал: в деревню внезапно нагрянули "ястребки". Сестра Владислава бегом бросилась к бане, чтобы предупредить об опасности, но истребители все это видели и поняли, что братья там. И те, и другие были вооружены, началась перестрелка. Владислав, сильный, крепко сложенный парень, в одном нижнем белье, отстреливался, прикрывая братьев, пока те, полураздетыми спешно покидали баню. Пуля попала ему в живот. Истекающего кровью бойца положили в сани и через все Тыршово повезли в Букмуйжу. В здешнем докторате работал его дядя Донат Понтак. Владислава бросили в коридор и приказали: "Лечи!" Шедшие из магазина сестры моего мужа Леокадия и Антонина слышали, как раненый кричал: "Умираю за Латвию!" Это были его последние слова, ночью Владислав умер. Придя домой, сестры рассказали о пленном партизану Янису Белковскому - моему будущему мужу. Он затем и поведал мне, как ходил навещать раненого. Когда стемнело, сестры вышли из дома, чтобы проследить за дорогой: одна дежурила на той, что шла к волостной управе, другая вела наблюдение в противоположном направлении. Под покровом темноты Янис добрался до доктората, дверь не была заперта. Он взял Владислава за руку: она была еще теплая, но признаков жизни раненый уже не подавал. Вот такое вышло прощание. Янис и Владислав были большие друзья - оба работали на мельнице в Обители. Мой будущий муж тогда прятался у себя дома - в бункере под коровьим стойлом.

Что до братьев Владислава, то, выскочив из бани, они через болото прибежали к моим родителям в Шляхотово (в детстве я там жила). В тот день произошли события, которые могли изменить судьбы многих. Мой отец был деревенским старостой, и вечером в нашем доме созвали сход. А в Кайришской школе шел бал. Меня спрятали в погребе -- подальше с глаз.

На усадьбе укрывались братья Стефании: один был легко ранен в руку, второй болел - его мучила высокая температура и сильный кашель, поэтому незадолго до собрания ушел в соседнюю деревню к другу, тоже национальному партизану. На сход собрались местные жители, прибыли представители Асунского сельсовета. Собрание закончилось около десяти вечера, все разошлись. Я тоже покинула свое убежище и села ужинать. В этот момент и появились сбежавшие из бани братья Владислава. До сих пор они стоят у меня перед глазами: заиндевевшие, замерзшие, без головных уборов, в разных сапогах, с автоматами через плечо. У дверей выстрелили, дав знак остальным. Вскоре прибыла дюжина партизан. Сложив оружие в угол, стали судить-рядить, как быть дальше и где провести ночь. Отец, договорившись с Антоном Милейко, направил всех в ригу, где сушили лен. Одни уселись в сани, другие встали на лыжи и, захватив приготовленную мамой еду, отправились в тепло. Там пробыли все воскресенье. Когда в понедельник пришла в школу, там уже знали о перестрелке. Наш классный руководитель Анна Ермака была связана с кайришской группой партизан, которой руководил хозяин школы. Помогал партизанам и директор школы.

Ходить на похороны Владислава классный руководитель мне не советовала. Собралось много народу: партизаны устроились по одну сторону, "ястребки" - по другую. Казалось, вот-вот начнется пальба, но наших кто-то отговорил от такого шага. Похоронить Владислава разрешили на кладбище Белое, однако велели его отцу сровнять могилу с землей. Ослушаться тот не посмел. Но весной, под покровом ночи, посадил на этом месте сирень.
Неожиданно тяжкая болезнь настигла мою двоюродную сестру Стефанию. В мае 1946-го она скончалась. Перед смертью лично попросила меня похоронить ее рядом с Владиславом. Воля покойной была исполнена. Так появилась возможность открыто ухаживать за местом захоронения. Партизанское движение исчерпало себя, братья Владислава вышли из леса и добровольно сдались властям, все более-менее улеглось. Только после этого отец Владислава осмелился обозначить могилу сына надгробием и маленькой табличкой с надписью.

В 2002 году проводился районный слет участников национального освободительного движения Латвии. Я тогда предложила поставить Владиславу памятник, что и было сделано. В том же году, 30 июня, его освятил ксендз Купч, был салют. Все прошло красиво, торжественно. А вот куста сирени, посаженного отцом Владислава, больше нет. Родственники решили срубить его, чтобы могилы не засыпало листвой. Однако корень дал отростки, и они уже повредили установленное отцом надгробие. Теперь захоронение нуждается в еще большем уходе.

Борцы за свободу своей Родины свято верили, что Латвия однажды станет независимой. За это страдали, терпели лишения.

Было бы неплохо увековечить память о Владиславе Понтаке, прикрепив табличку на стене отремонтированного Эзерниекского доктората, где прозвучали его последние слова: "Умираю за Латвию!" Думаю, это только повысило бы престиж волости и края".

Записал Юрис РОГА.