Мир вашему дому (Памяти моих родных и земляков)

Написать эти воспоминания меня заставила встреча с земляком, когда-то угнанным в Германию. Он приезжал из далекой Австралии — поклониться могилам родителей. Узнав, что я — учительница, спросил: “А как вы можете воспитывать детей в стране, где так много траурных дней? Почему даже великий праздник Благовещения у вас траурный? Ведь все беды начались раньше, еще с войны”. Его, как и многих других, насильно вывезли в Германию почти ребенком. Что я могла ему тогда ответить? Мы все радовались, что начинается новая, лучшая жизнь. Отрезвление пришло позже. Почему же мы не воспользовались таким шансом?

Вопросы эти не дают покоя многие годы. Чтобы ответить на них, пришлось “перелистать” свою жизнь, расспросить родных, прочитать много книг, побывать в нескольких странах. Мои земляки говорили: “Напиши, ты грамотная”.

Итак, попробую. Но для этого нужно вернуться в детство.

Все знают, что цепкая детская память на всю жизнь сохраняет и радостные, и трагические события. В памяти детей моего поколения они, как ни странно, часто сливались воедино. Как это могло случиться? И как после этого можно было остаться порядочными людьми?
Может, случаи, о которых я расскажу, помогут молодым лучше понять недавнюю историю. Ведь в газетах и учебниках чаще звучит полуправда, которая порой бывает хуже лжи.

Итак, детство. Весна, март… Мы едем в гости к дяде, брату отца. Я знаю, что у них есть девочка, которая “родилась в рубашке”. Я немного завидую ей: подразумевалось, что и эту девочку, и ее семью ожидает только счастливая жизнь.

Но взрослые, как бы забыв о девочке, почему-то горячо убеждают дядю куда-то бежать. Он ни за что не соглашается. Как это — бежать? Куда? Бросить свой дом, землю, тем более, весной? Оставить бездомными детей? Ни за что! Ведь они не чувствовали за собой никакой вины.

Спустя пару недель их действительно вывезли в Сибирь, несмотря на то, что тетя ждала еще одного ребенка.

Дядя писал из Сибири. Сказать, что там было трудно — значит не сказать ничего. Но ни в письмах, ни позже, когда они вернулись, он никогда не жаловались на плохое отношение к ним — раскулаченным, с мозолистыми руками — со стороны местных. Как и Марте, героине очень правдивого фильма “Долгая дорога в дюнах”, люди помогали тогда друг другу, чем могли.

Но мне очень хочется, чтобы не забывали и тех, кто остался у нас, особенно — в деревнях. О тех, кто не сбежал в город, или, того хуже — с врагами за границу.

Когда-то один поэт сказал:
“Не может сын смотреть спокойно
На горе матери родной.
Не будет гражданин достойный
К отчизне холоден душой”.

Может, те люди не знали этих слов, однако жили именно так.

Современные, кризисные трудности не идут ни в какое сравнение с военными и послевоенными. Отцы ушли на фронт, а матери остались с детьми.

Немецкие части наступали. А на ремнях у них красовалось: “С нами Бог”. Моя мама, когда приходила домой, нередко сталкивалась с новыми “хозяевами”. Иногда они даже улыбались моей маленькой сестре. Марта… Им было знакомо это имя — так звали жену одного из офицеров.

Однако эта же надпись, с упоминанием Всевышнего, не помешала им позже приставить пистолет к виску моей матери — когда “гости” не смогли найти спрятавшихся в нашем саду девчонок и мальчика, которых гнали из России и Белоруссии, чтобы те им прислуживали. Моя мама действительно помогла тогда этим детям. Только чудом бабушке-соседке удалось на коленях вымолить жизнь моей мамы.

Отступая, они прихватили все, что могли, съели всех кроликов и даже собаку.

Помню, как несколько лет после войны нам приходилось есть из забытых солдатами тарелок и пользоваться немецким вещами. “Добрые” люди донесли, и за это нам даже попало. Спасло лишь то, что папа воевал на фронте.

После того, как вывезли дядю, мой отец и другие односельчане “добровольно” вступили в колхоз. Тогда же у нас забрали весь сельхозинвентарь, скот, конфисковали “лишние” постройки.

Сарай был теперь не наш. Мы тайком ходили кататься с его соломенной крыши, с одной стороны доходившей до земли. Но взрослые это пресекли: там ведь хранился инвентарь и сено для “наших-не наших” лошадей!

Люди работали от зари до зари, “и с трудоднем пустопорожним, с трудоночью — не полней”, как позже напишет А. Твардовский. Работали все на совесть — потому что в то время многие иначе просто не умели. К тому же мой отец, например, ходил работать до или после трудового дня на конюшню, так как хотел спасти лошадей. Неумелые и жестокие новые хозяева относились к ним безжалостно. Много позже на колхозные паи мы получили лишь одну старую, больную лошадь.

Чтобы вспахать поле, иногда его нужно было освободить от “железа”, оставленного войной в земле. Мы ходили смотреть, как над полем вспыхивал огонь и гремели взрывы. Это было очень опасно, но отцы-фронтовики даже виду не подавали.

Мой папа после работы пахал огороды вдовам-беженкам, бесплатно. Когда однажды вечером я помогала ему умываться, увидела, как потемнела на спине бывшая еще недавно белой рубаха. А иногда она просто рвалась от пота. Было страшно за отца. Но он лишь весело говорил: “Пока я жив, вы не будете голодать”.

А сколько было радости, когда папа собирал всю округу и мы даже быстрее одиноких машин мчались на иноходце с загадочной кличкой Санказар, которого отец сам вылечил.

Зимой папа обучал молодых лошадей. Мы мчались по льду Двины на красавце-трехлетке, которого отец назвал Соловей. Он бежал, словно пел. И громко, нетерпеливо ржал, когда ему не давали сахар, который мы и сами-то редко получали.

Помню молодые березки на Троицу, которые стояли в пустых снарядных гильзах. В свободное время плели длинные-предлинные венки для Пиедруйского костела. Теперь подобного мха и травы стало очень мало, и венки из них больше не плетут.

В костеле по праздникам всегда было полно народу. Приходили даже из соседней Белоруссии. Кстати, там и поныне в костелах очень много людей, а наш, пиедруйский, опустел. Нет школы, нет детей! Это очень грустно.

Хочется хоть несколько слов сказать о женском труде. Наши женщины хотели успеть переделать все, притом на совесть. А это было просто невозможно. Особенно для тех, у кого дома не было ни дедушек, ни бабушек, как у нас.

Однажды мы сидели в ожидании свежеиспеченного хлеба. Его запах уже витал по кухне. Мама достала из печи маленький каравай-колобок с крестиком сверху, испеченный специально для нас. С крестиком, потому что хлеб — это священный продукт. А еще его ставили, чтобы при выпечке не образовалось трещин. И вот, в этот самый прекрасный момент, когда мы уже собирались есть, к нам пришел бригадир и приказал маме отправляться на работу. Она попросила подождать — мол, хлеб не подошел. И тогда он просто залил печь холодной водой. Мы ели полусырой хлеб, и после этого я долго боялась людей, которые носили фуражку с лаковым козырьком.

Чтобы успокоить детей, папа принес домой раненого зайчонка, который жил у нас, пока не поправился.

Лиго мы праздновали всего один вечер, веселились, и при этом почти никто не напивался. Ведь летний день год кормит! А в это время был самый сенокос.

Мы с радостью шли в школу. Там жизнь казалась легче, чем дома. Одна моя подруга даже написала на своем фанерном ранце: “Mana soma, labrīt!”

Сегодня сложно играть в игры моего детства: для них требовалось побольше людей. А теперь лучшим другом ребенка, к сожалению, стал компьютер. Спасибо нашим родителям за детство, которое мы провели в поле, в лесу, на речке!

Помню, как носили с Даугавы тяжелые ведра с водой — для бани. Тогда она еще была чистой, и мы могли видеть на дне следы от ракушек, наблюдать за игрой мальков, когда полоскали белье.

Как же мне жаль героиню романа Агаты Несауле “Женщина в янтаре”! Ее родители закрыли дом, взяли билет на пароход из Лиепаи и отправились в Германию. Как им пришло в голову увозить детей в разоренную войной страну? На что они надеялись? Оказалось, что у той девочки горестей было не меньше, чем у тех, кто был вывезен в Сибирь или остался на родине — даже больше. Но об этом — чуть позже.

Нина ГАДУН.

(Продолжение — в одном из следующих номеров газеты).