Воспоминания дедушки

Первая страница, но уже очень серьезная. Весна, где-то 15 мая 1940 года. Толока у соседа. Старшая сестра разбрасывает навоз по соседскому полю вместе с другими женщинами, я путаюсь у нее под ногами, потому что мама с папой, наверное, заняты другой, не менее серьезной, работой.

Пройдя прямиком через поле и преодолев без малого 300 метров, к сестре приближается полицейский и начинает что-то сердито говорить ей. Анна хватает меня за руку, и мы оба бежим домой. К чему такая спешка? Оказалось, что Адам Лочмелис, мой отец, в этот день не вывесил государственный флаг. Полицейский, уроженец этой же деревни, проезжая мимо нашего дома, заметил это преступление государственной важности и принял решение ликвидировать его. Анна, которая вместе с ним училась в местной основной школе целых семь лет, стиснув зубы, все же слушала его, ведь это — сын Шарака…

Отец полицейского — самый богатый хозяин в нашей округе. Оба его сына — полицейские в Балтинавской волости. В жизни Лочмелисов Шараки еще подольют яду…

Следующая страница. Мне рассказывал отец. У него есть младший брат Изидор. Лочмелис-младший — сапожник, а заодно и вольнодумец. Чинить сапоги и деревянные туфли на селе — работа серьезная, а ухмыляться в ответ на замечания отца с матерью и по воскресеньям не раскаиваться в грехах перед святым отцом — это, я вам скажу, непозволительно ни одному католику, и точка!

Воскресенье, возможно, 1934 год. Рассказывает мой отец: “После костела иду по торговой площади Балтинавы. Навстречу мне резво шагает брат Изидор. “Как ты здесь оказался?” — встречает он меня этими словами. Отвечаю, что, мол, был в костеле, попросил Боженьку, может, поможет моей семье как-то выбраться из нищеты.

А Изидор, вытянувшись во весь рост, так, что, казалось, выпадут все сапожниковы шпильки, отвечает: “Ты, Адам, у нас самый старший, а ума у тебя — с гулькин нос. Я с самого раннего утра прибыл в Балтинаву, отдал свой голос за социков — и бутылка водки у меня в кармане!”

Следующая страница. Записано со слов отца. У соседей тяжелый больной, к которому пришел священник совершить последнее причастие.

Во дворе — множество мужчин. Приближается конная повозка. В санях — святой отец Балтинавского прихода Петерис Апшеник. Когда он выходит, все мужчины снимают шапки. Наш социал-демократ Изи-дор этого не сделал. Отец Петерис быстрым шагом направляется прямиком к Изидору… И несколько раз бьет этого безбожника по лбу своими четками! Мой родственничек тотчас же исчезает за углом дома. Следует отметить, что Апшеник имел привычку всегда носить в руках увесистые кованые четки. Святой отец меня самого крестил. А в 1941 году его вывезли в Сибирь и скормили волкам.

Вопрос о детских воспоминаниях всегда актуален. Не могу похвастаться чем-то особенным, но войну помню. Еще помню немецкое и русское время. Так в нашей деревне называли те годы, когда нашу землю топтали то одни, то другие оккупанты.

Перед глазами стоит большой солдат в форме немецкой армии. Он в комнате, разговаривает с женщинами. Происходит обычная торговля: солдат принес бензин для зажигалок и карбид, которым в годы войны освещали комнаты. Этот дефицитный товар можно было получить, если немцу дадут “шняби, яйки, шпек”. Это все, что обладатель “голубой крови” был способен попросить. У моей мамы оказались только “яйки” и “шпек”. Потому что “дзимтените”, как в то время называли нынешнюю самогонку, в нашем доме никогда не жаловали. Какого черта этот немец рыщет по моей деревне? Дом отца находился у большой дороги Карсава-Пундури-Виляка. Это в трех километрах от российской границы, к тому же железнодорожная станция Пундури была важным объектом на пути Рига-Абрене.

День за днем колонны тяжелых немецких машин, которые, видимо, загружали на станции Пундури, ехали по нашей дороге. Зимой она вечно была запорошена, машины застревали в сугробах. Сами немцы лопаты в руки не брали. Староста созывал мужчин и женщин из ближайших домов, и те, с лопатами в руках и обливаясь потом, прорывали туннели в снежных горах. Вот такая интенсивная торговля шла в то время в сельских домах (и без применения силы).

Немецкое время в моих детских и родительских рассказах окрашено в черный цвет.

Из рассказов матери. Налоги на продукты были просто неподъемными. Она пошла к старосте волости и попросила хоть какую-то налоговую скидку. Он ответил: “Ты, Эмилия, и вовсе не показывайся мне на глаза. Гитлер ведь сказал, что таких, как вы, то есть мелких крестьян, нужно облить бензином и сжечь”. А в нашей деревне таких было 14 семей. В каждом дворе — как минимум шестеро детишек, и столько же гектаров неурожайной земли.
Такая же нищета была и во времена Улманиса.

Настал 1943 год. Призывной год для брата Язепа. Сын ближайших соседей ушел в немецкую армию, и уже через месяц — похоронка. Мои родители очень переживали разлуку с сыном, но уклониться от армии не было никакой возможности. Практически ежедневно мимо нашего дома ездил тот самый полицейский, которого так взволновало отсутствие на нашем доме флага.

Он непременно каждый раз напоминал отцу или матери, что для Язепа это последняя возможность пойти в легион. А Язепу жить пока не надоело. И нет ни одной причины, которая бы заставила идти в армию, глава которой планирует сжечь всю твою семью! Дезертировать означало обречь своих родных на страдания и муки. Все это вздор о патриотических призывах и защитниках родины. Выбора нет, поэтому Язеп идет в немецкую армию.
Сыновья богача греют кости в Балтинавской полиции, а бедняки должны за них отдавать свои жизни! А разве сегодня иначе?

К Латвии приближаются русские. Немцы укрепились в нашей деревне. У дома — кладбищенская гора, самая высокая во всей округе. Именно здесь немцы расположили батарею тяжелых минометов — чтобы обстреливать Балтинаву и станцию Пундури. Минометы находились в 300 метрах от нашего двора. Тот день я запомнил очень хорошо. У колодца моется немец, причем уже немолодой. На нем — белая рубашка и брюки на лямках. Он чистит зубы, из-за чего весь рот у него полон белой пеной. В Латгалии о зубном порошке ничего не слышали. Может, только иногда, когда шли в гости, протирали зубы тряпочкой.

Впрочем, хватит любоваться белой пеной во рту у этого немца, поскольку где-то в направлении станции начинается воздушный бой. Видны два самолета, оба делают в воздухе круги, и вот один из них, волоча за собой длинный черный хвост дыма, падает на землю! Немец перестает заниматься своим ртом, подпрыгивает вверх, из-за чего белая пена разлетается во все стороны. Он кричит, как одержимый: “Гут! Гут!” Все, кто были рядом, поняли, что в этом бою победил немецкий летчик.

Фронт приближался. Отец сообразил, что, в случае отступления, немцы утратят свое нейтральное отношение к местным, и, уходя, могут прихватить с собой лошадей и всю живность, которая есть в хлеву. И вот мы, с огромным возом вещей и всеми коровами, отправляемся в соседнее село, которое находится в стороне от большого тракта, так приглянувшегося как немцам, так и русским.

Эта страница воспоминаний очень яркая. Она до сих пор стоит перед глазами. Как сегодня вижу, прямо как этот стоящий передо мной стакан водки…
Мама нарезает мясо кусочками и кладет их на тарелку. В комнату входит чужой мужчина с рыжими волосами. На нем — белая рубашка. Оба о чем-то разговаривают.

Мама говорит мне: “Слушай меня внимательно! Иди за мной, а когда побегу — тоже беги, сколько будет силы!” Из дома мы вышли во двор, мама несет в руках тарелку с мясом. Я иду за ней, за нами — чужой мужчина. Когда вышли во двор, мама, очертив в воздухе круг рукой, как заправский баскетболист, швыряет тарелку в воздух и с бешеной скоростью бежит за угол дома, я — за ней. Перед нами — кусты сирени и белое ржаное поле. За спиной раздаются два выстрела, но мы уже бежим по полю, рожь — выше головы! Добежали до соседей. Здесь собрались пятеро каких-то мужчин и устроили толоку, вывозят навоз из хлева. Среди них и мой отец. Мама рассказывает ему о причине этого побега. Я ничего из сказанного не понимаю.

Адольф ЛОЧМЕЛИС